Карибы - Страница 63

Канарец посвистел им, как делали моряки с «Галантной Марии», и дельфины заскакали перед носом лодки, как стайка игривых ребятишек. Он так нуждался в дружеской компании, что довольно долго разговаривал с дельфинами, советуясь с ними по поводу неясного курса своего рискованного плавания.

Они исчезли вместе с луной.

Светило погрузилось в море на горизонте, а дельфины скрылись в совсем черной теперь пучине. Уставший грести Сьенфуэгос лег и стал рассматривать звезды, которые любезный мастер Хуан де ла Коса научил его узнавать. С тех пор прошло уже так много времени!

Но звезды остались прежними.

Они даже не ускорили свое неспешное передвижение по небесной тверди. Сьенфуэгос вслух повторял названия, словно заклинание, которое сможет вернуть ему те вечера, когда он был окружен людьми, говорящими на одним с ним языке и разделяющими те же страхи и надежды.

Он испытал уже столько бед, что даже нелепое плавание на «Галантной Марии», милей за милей отдаляющее его от родного острова и любимой, теперь вспоминалось как один из самых чудесных этапов жизни, ведь тогда он научился читать и писать и познакомился с людьми, которые в один прекрасный день станут частью истории.

Что сталось с его добрым другом Луисом де Торресом, с малодушным Родриго из Хереса, который клялся и божился, что невинный кубинский табак может принести вред, или с самим адмиралом Колумбом? Смог ли он добраться до двора Великого хана и его золотых дворцов?

Гориаф и его приспешники заверяли, что некоторые из этих людей вернулись, и Сьенфуэгос задавался вопросом, как они отреагируют, если однажды увидят его восставшим из мертвых.

«Это я, — скажет он. — Юнга Сьенфуэгос, канарец, над которым все смеялись, зайцем пробравшийся на корабль. Это я, тот самый чертов Гуанче».

Никто ему не поверит.

Никто не поверит нелепому рассказу о бесконечных бедствиях, ведь даже ему самому они иногда казались кошмарным сном, вызванным воспаленным воображением.

Когда взошло солнце, он установил навес из пальмовых листьев и заснул.

Так он провел несколько дней и ночей.

Может, десять, а может, и двенадцать. Какая разница?

Спать, грезить, есть, пить, ловить рыбу, снова спать. Иногда плакать.

И грести.

Постоянно грести.

Дельфины больше не появлялись.

Даже луна устала освещать путь.

Лишь море, неподвижное, свинцовое море, составляло ему компанию.

Ветер совершенно стих, не осталось даже самого легкого бриза, невыносимая липкая жара стала хозяйкой положения.

Потом как-то ночью атмосфера начала сгущаться, и новый день удивил Сьенфуэгоса густым туманом, с подобным он еще никогда в жизни не встречался. Чуть дальше носа лодки не было видно ни зги, и когда он не греб, тишина становилась такой абсолютной, что болели уши.

Все три последующие дня он ощущал, что находится в каком-то новом кошмаре, он никогда не испытывал такого безотчетного страха, ведь эта непроницаемая белая мгла больше напоминала опутавший вселенную саван, чем обычное атмосферное явление, канарец даже не осмеливался думать о том, какие бесчисленные ужасы поджидают его за этим неосязаемым барьером, сотканным из пустоты.

— Может, я уже мертв, — сказал он как-то себе однажды утром. — Может, я просто этого не знаю, но вероятно, я уже три дня как пустился в долгий путь туда, откуда нет возврата.

Через два часа он услышал где-то далеко-далеко неясный металлический звон колокола.

21

— Тебя ждет принцесса.

Капитан Алонсо де Охеда раздраженно повернулся к раболепному и потному Домингильо Четыре Рта и снова посмотрел на бледную и неподвижную донью Мариану Монтенегро, распростертую на постели. Ее грудь почти не вздымалась, из чего капитан заключил, что и жизнь ее почти покинула.

— Я должен о ней позаботиться, — ответил он.

— Это важно.

Охеда собрался уже резко ответить, но скорчившийся в уголке, под слабым светом масляной лампы, хромой Бонифасио поднял лицо, которое закрывал руками.

— Я посижу с ней, — тихо сказал он. — Если что-то случится, я вас позову.

— Я за нее боюсь.

— Ничего не поделаешь. Всё теперь в руках Господа.

Охеда еще немного поразмыслил, взглянул на лоснящийся двойной подбородок туземца и последовал за ним в ночь.

Они дошли до мыса на оконечности бухты, и у конца длинного ряда кокосовых пальм Домингильо Четыре Рта остановился, протянул руку и показал на вход в широкую пещеру, откуда исходило легкое свечение.

— Там, — только и произнес он, прежде чем повернуться спиной и вновь раствориться во мраке.

Испанец несколько мгновений стоял, испытывая искушение последовать за толстяком и опасаясь, что его заманивают в ловушку, но в конце концов решил, что его непререкаемая вера в Богоматерь защитит от всего дурного. Неужели капитан Их Католических величеств повернется спиной к опасности, даже не пытаясь вступить в сражение?

Он вошел в пещеру, готовый ко всему, но увиденное превзошло самые смелые ожидания. Охеда застыл как вкопанный, пораженный представшей перед глазами картиной. Сотни лампад освещали просторную пещеру, а в центре возвышалось огромное ложе, сплошь усыпанное лепестками алых цветов. Там лежала несравненная принцесса Анакаона, на которой не было ничего, кроме множества золотых украшений, покрывающих ее тело с головы до ног.

— Боже! — ошеломленно прошептал он. — Что за безумие?

Она протянула руку, приглашая его лечь рядом, и улыбнулась с легкой грустью.

— Мое имя — Золотой Цветок, как тебе известно, — сказала она. — Все золото, что ты здесь видишь, принадлежит тебе, но я хочу, чтобы ты знал — самая большая драгоценность, которую я для тебя приберегла, это нектар, скрытый в потаенной чаше моего тела.