Карибы - Страница 56

— Я так быстро перемещаюсь, что скоро весь мир окажется для меня мал, — пробормотал канарец, когда сгустились сумерки и над рекой повисла тяжелая тишина, а он понял, что снова остался в компании лишь собственных мыслей. — И хуже всего, что я и понятия не имею, куда направляюсь и куда в конечном счете прибуду.

Хотя нужно признать, что хотя бы в этом случае он знал, что где-то — далеко или, близко ли, но по крайней мере, по эту сторону океана — существует город с улицами, домами и людьми его собственной расы, где есть даже звучный колокол, чей перезвон он слышал в горах Гомеры, когда брат Гаспар из Туделы, тот самый, что однажды пытался его окрестить, созывал верующих на молитву.

Но где же теперь ее искать, эту занюханную Изабеллу, откуда сбежал карлик Голиаф со своими прихвостнями?

— Понятия не имею, мать твою! — таков был грубый и искренний ответ баска Иригоена на вопрос Сьенфуэгоса. — На второй день мы оказались в тумане, и тех пор потеряли всякое представление о том, куда направляемся.

По всей видимости, через пять дней они сели на мель на песчаной косе и шли по берегу пешком еще сорок восемь часов, пока не обнаружили на реке мостки, на которые решили ступить.

Вопрос, таким образом, заключался в том, стоит ли держаться реки и довериться тому, что посреди этого бескрайнего моря зелени Господь направит его лодку в поселение, скрытое в глубине бухты на незнакомом острове.

Шансы на успех были примерно один на миллион.

Лишь чудо могло привести его утлое суденышко в нужный порт, но канарец был точно уверен, что для него чудес не существует.

Уже почти в сумерках какое-то шестое чувство заставило его оглянуться, и он увидел догоняющую его пирогу, а в ней туземца с черной боевой раскраской, остервенело гребущего в стремлении во что бы то ни стало заполучить голову испанца, чтобы бросить ее к ногам нежного и сладкого мальчика.

— Вот ведь чертов педик! — пробормотал канарец. — И сколько еще времени мне придется иметь дело с этим долбаным кретином?

Тем не менее, он сделал вид, что не заметил туземца и продолжал со всей скоростью двигаться дальше, понимая, что ночные тени вскоре придут ему на подмогу, скрыв из виду.

Теперь он чувствовал себя в сельве совершенно уверенно — благодаря урокам ловкого Папепака она превратилась в самого верного союзника, и хотя Сьенфуэгоса не тревожило преследование индейца, его раздражало то, что приходится удирать от мерзкого придурка, преследующего его с той же настойчивостью, как влюбленный охотится на тигра, чьей шкурой надеется завоевать сердце переменчивой женщины.

Сьенфуэгос превратился в любовный трофей, его голова будет висеть на двери хижины, где двое мужчин займутся тем, при одной мысли о чем канарца выворачивало, и он снова спросил себя, какого дьявола судьба загоняет его во всё более и более нелепые ситуации.

— Мало же проку оказалось от моего крещения, — процедил он сквозь зубы и напряг зрение во сгущающейся тьме. — Я отдал себя Христу, но знал бы, как все повернется, лучше бы стал мусульманином или иудеем.

И он обернулся, чтобы поглядеть на врага, но едва различил размытое темное пятно лодки, которая всё приближалась. Теперь ночь уже полностью вступила в свои права. Сьенфуэгос резко сменил курс, пытаясь скрыться среди деревьев, чьи ветки нависали над водой, образовав нечто вроде туннеля, полностью скрытого от посторонних глаз.

Он скорее почувствовал, чем увидел врага, проплывшего в пятнадцати метрах, закрепил лодку, чтобы ее не утащило течением, перекусил вяленым мясом из заплечного мешка, устроился на корме и понадеялся, что ему приснится Ингрид.

Но этого не случилось, поскольку уже вскоре его разбудил неистовый тропический ливень. Сьенфуэгос раздвинул ветки и листву и понял, что река бешено изливается в зелень сельвы.

А потом он заметил всего в пяти метрах фигуру с мокрыми волосами и черной растекшейся краской, вид у преследователя был одновременно свирепый и комичный, он молча и упорно греб, как почуявший добычу зверь, но так и не мог точно определить, где скрывается жертва.

Он приближался, как черная туча, неуловимо надвигающаяся в темноте и без ветра, и испанец лишь протянул руку и вытащил шпагу, понимая, что настанет момент, когда придется сделать резкий выпад сквозь ветви и проткнуть врага, как курицу на вертеле, не дав ему времени даже на стон.

Это будет преступлением, хладнокровным убийством, недостойным человека, стремящегося жить в мире с собой, как бы это ни было сложно, и потому, понимая, что через несколько мгновений ему придется положиться на милость врага, канарец Сьенфуэгос не смог вот так просто его зарезать, а лишь позволил индейцу следовать своей дорогой, в поисках добычи в темноте.

Через пять минут он уже раскаялся в собственном альтруизме, задаваясь вопросом, с какой стати подарил жизнь грязному извращенцу, желающему получить его голову в качестве украшения. Сьенфуэгос мысленно выругался, что снова совершил глупость, которая принесет ему лишь проблемы.

И эти проблемы вконец его утомили.

Он не понимал ни куда его занесло, ни куда он направляется, не знал, найдет ли во время своего путешествия без определенного курса врагов или друзей, и мог рассчитывать лишь на старую шпагу и хрупкое каноэ, грубо вытесанное из ствола дерева. Но все же сохранил жизнь тому, кто собирался его обезглавить.

— Ну и будущее ты себе приготовил, кретин! — пробормотал он сквозь зубы. — Если в тот вечер на Гомере ты столкнул бы виконта со скалы, то сейчас занимался бы любовью с Ингрид в ее спальне, вместо того чтобы торчать здесь, чумазым и голодным. И ведь ты ничуть не изменился!