Карибы - Страница 50

Рыжий пастух глубоко вздохнул, увидев, как четверо туземцев унесли избитого паренька, немного поразмыслил и в конце концов пожал плечами.

— Да просто он педик! — повторил он, как будто этого объяснения было достаточно. — В моей стране за это сжигают живьем.

— Может быть, — совершенно спокойно признал Хамелеон. — Насколько мы успели понять, в твоей стране отрубают детям руки, когда их родители не приносят достаточно золота. Но здесь мы не придерживаемся таких варварских обычаев.

— Это не одно и то же.

— Для нас это то же самое.

Папепак развернулся и вместе с остальными туземцами покинул хижину, оставив канарца таким пристыженным, что тот всю ночь не сомкнул глаз, а как только рассвело, пришел в хижину друга и обнаружил его в объятьях девушки с большими глазами и широкой улыбкой.

— Прости, — сказал Сьенфуэгос.

— Проси прощения не у меня, а у Урукоа, — холодно ответил тот. — Ты разбил ему лицо, а ведь он был прекрасным юношей, которого ждало большое будущее под защитой какого-нибудь сильного воина. Что теперь с ним будет, если он останется изуродованным?

Сьенфуэгос сел на пол, прислонившись к центральному столбу хижины, и нерешительно почесал густую бороду, глядя на своего друга, который раскачивался в гамаке, рассеянно лаская при этом едва оформившиеся груди юной возлюбленной.

— Ты же не отправишь меня просить прощения у этого педика, — возмутился канарец.

— Почему же? — Папепак приподнял подбородок своей подруги, чтобы ее лучше было видно. — У нее ведь ты бы попросил прощения, если бы сломал ей жизнь?

— Это совсем другое.

— Ты видишь разницу там, где ее не существует, — сухо заявил Папепак. — Если хочешь здесь жить, потому что тебя вполне устраивает, что местные не носят оружия, не крадут, не лгут и всем делятся друг с другом, то придется тебе признать, что здесь гомосексуальность воспринимается как нечто вполне естественное.

— Я никогда этого не приму.

— Никто тебя и не принуждает. Урукоа лишь был с тобой любезен, предложив лучшее из того, что имел. Ты избил бы вот ее или другую девушку только за то, что она подарила тебе цветы?

— Нет, конечно же нет.

— Но при этом ты не обязан спать с каждой женщиной, желающей спать с тобой, правда?

— Естественно.

— Вот и с мужчинами то же самое, — заметил индеец. — Хватило бы и того, если бы ты дал знать Урукоа, что его намерения не доставляют тебе удовольствия, и он больше никогда не стал бы тебя беспокоить.

— Он вошел в мою хижину ночью.

— Чтобы принести цветы и фрукты. Он даже до тебя не дотронулся. Это ведь ты схватил его за руку и стал ласкать. Разве не так?

— Так! — неохотно признал канарец. — Но я и вообразить не мог, что речь идет о мужчине!

— Однако, если бы речь шла о женщине, ты был готов заняться любовью, даже не видя ее лица.

Канарец указал на девушку.

— Я думал, что это она.

— Но это была не она. Это могла бы оказаться и страшная старуха.

— У него была такая нежная кожа.

— Могу себе представить.

— Иди к черту! — вышел из себя Сьенфуэгос. — Теперь еще и заставил меня чувствовать себя виноватым.

— Ты и должен чувствовать себя виноватым, — убежденно заявил Папепак. — Ты вел себя глупо, дико и жестоко, по крайней мере, это ты хоть должен признать! — он ласково шлепнул девушку на прощанье и, встав на ноги, добавил: — Теперь осталось лишь одно — ты предстанешь перед советом старейшин, и они решат, как наказать тебя за этот дурной поступок.

— О чем это ты?

— Да о том, что они могут потребовать поступить с тобой так же, как ты поступил с ним.

— Ты шутишь.

Папепак покосился на Сьенфуэгоса и обратился к нему так, словно речь шла о ком-то другом.

— Я почти постоянно шучу, — признал он. — Но сейчас всё серьезно. Твой народ прибыл сюда, чтобы убивать, мучить и порабощать. За два месяца вы нанесли больше вреда, чем три поколения карибов, а теперь и ты ведешь себя подобным образом, словно зверь, — он с горечью покачал головой. — Нам это не нравится. Совершенно не нравится.

— И что мне делать?

— Просить прощения у Урукоа. Быть с ним любезным и постараться, чтобы он не выступил против тебя на совете старейшин.

— Вот дерьмо!

— Этим ты ничего не добьешься.

— Дерьмо, дерьмо и еще раз дерьмо!

— Согласен, но теперь иди и поговори с парнем.

Но Сьенфуэгосу нужно было поразмыслить, и с наступлением вечера он отправился по узкой тропе вдоль реки, уселся на возвышении, откуда было видно практически всю деревню, и смотрел, как дети плещутся под хижинами, рыбаки гарпунят рыбу в заводях, а старики греются на солнышке у дверей своих жилищ.

Деревня ему нравилась. Возможно, это было самое прекрасное место из тех, что он встречал во время своих скитаний, с тех пор как покинул Гомеру. Он всем сердцем хотел устроить здесь свой очаг, перед тем как вновь с головой броситься в бесполезные попытки вернуться на родину. Сейчас он не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы опять встретиться лицом к лицу с опасностями сельвы, ему требовался хотя бы месяц отдыха в том месте, где он ощущал себя действительно любимым и защищенным.

Сьенфуэгосу казалось, что остаться рядом с мирными индейцами, благодарными ему за освобождение от четырех мерзавцев, это идеальное решение всех проблем, но положение снова усложнилось, когда он узнал, что эти добрые люди его боятся и считают одним из «бородатых демонов», таким же жестоким, как отвратительный Бабник или садист карлик. Один насиловал женщин, а другой мучил детей, Сьенфуэгос же дурно поступил с парнишкой, чье преступление заключалось лишь в том, что он принес ему цветы.