Карибы - Страница 45

Он греб медленно и молча, осторожно приближаясь к борту корабля. Убедившись в том, что никто с палубы его не заметит, он поборол инстинктивное отвращение от вони дегтя и рвоты, исходящей от каравеллы, вскарабкался на борт и проскользнул в глубину трюма, несмотря на то, что даже при одной мысли о предстоящих мучениях ему становилось плохо.

И вот на рассвете, когда солнце едва показалось над землей, принося с собой новый прекрасный день, приземистый корабль на всех парусах вышел в открытое море. За его отплытием наблюдали донья Мариана Монтенегро, дон Луис де Торрес, мастер Хуан де ла Коса, Алонсо де Охеда, Хуан де Овьедо, маркиз де Гандара, Фелипе Манглано и Хусто Паломино, они собирались вместе отметить это событие, зажарив великолепную свинью, которую прекрасная немка решила выделить по такому случаю.

Корабль успел превратиться в темную точку на горизонте, когда Алонсо де Охеда невозмутимо поднялся и, весело расхохотавшись, произнес:

— Право, я все на свете готов отдать, лишь бы увидеть его физиономию, когда через пару дней он вылезет из трюма и узнает, что следующая остановка в Кадисе.

Ингрид Грасс печально улыбнулась, хоть и поднялась, приняв протянутую Охедой руку.

— Самое ужасное, что он вернется. Как бы далеко он ни уезжал, он всегда возвращается.

15

— Человек-кокос!

Сьенфуэгос решил, что ему пригрезилось.

— Человек-кокос! Эй, ты! Волосатая обезьяна!

Сьенфуэгос огляделся, но никого не нашел, хижина казалась совершенно пустой, а самый ближайший человек, если можно назвать человеком омерзительное существо вроде Голиафа, спал в тени кустов на опушке леса.

— Ты где, черт тебя дери? — беспокойно спросил Сьенфуэгос.

— Здесь! Прямо под твоей задницей.

Канарец наполовину высунулся из гамака и наконец разглядел внизу нечто вроде коряги — потрясающе замаскированное среди водных гиацинтов и кувшинок тело, полностью скрытое под водой. Если бы Папепак не пошевелил рукой, то Сьенфуэгос пришел бы к выводу, что разговаривает с невидимкой.

— Я считал тебя мертвым.

— Папепак научился у кайманов плавать под водой, высунув один лишь нос. — Он немного помолчал. — Что это за люди?

— Самые ужасные сукины дети на свете.

— Как и все бородатые?

— Нет. Слава Богу, не все. Эти — самые худшие.

— И что будешь делать?

— Как поправлюсь — разделаюсь с ними.

— Ничего не выйдет. Они тебе не доверяют и следят за тобой, даже когда ты спишь.

— Знаю, — согласился канарец. — Я всё это понимаю, но все же найду способ их убить.

— Ты правда этого хочешь?

— Неужели они заслуживают чего-то другого?

— Нет. Не заслуживают, — согласился коротышка индеец. — Я тебе помогу.

— Как?

— Не знаю. Это ты должен решить, как покончить с людьми твоей расы. Я понимаю только кайманов и зверей из сельвы.

На узкой тропинке, ведущей к реке, показался баск Патси Иригоен; увидев, что тот направляется к хижине, канарец проворно забрался в гамак и прошептал:

— А сейчас уходи, завтра вернешься. Я что-нибудь придумаю.

Он закрыл глаза, притворившись спящим, но на самом деле пытался найти способ одолеть четырех мерзавцев, которые не задумываясь могут отрезать руку ребенку и не станут колебаться, если придется уничтожить врага, даже беззащитного представителя собственного народа.

Прошло почти двадцать четыре часа, прежде чем он выработал план действий, и когда на следующий день около полудня Сьенфуэгос снова остался один, а Хамелеон пунктуально появился под полом хижины, канарец дал ему указания, которые тот повторил слово в слово, хоть и был слегка сбит с толку.

— Не могу понять, чего ты хочешь этим добиться, — признался он наконец, пожав плечами. — Но если ты уверен, что это лучший способ расправиться с ними, то я сделаю все, о чем попросишь.

Он исчез среди кувшинок, словно его поглотила вода, и хотя канарец долго не спал, пытаясь уловить малейший шорох и убедиться, что индеец выполнил его указания, тысячи шорохов сельвы, шепот реки и храп Бабника не позволили ему удостовериться, что всё идет как надо.

Тем не менее, едва первые лучи зари занялись над зеленью сельвы, издали донеслись чьи-то истошные крики. Встревоженные испанцы тут же вскочили, схватившись за оружие. Выглянув из хижины, они увидели на противоположном берегу широкую пирогу, где сидел издающий чудовищные вопли Папепак.

— Чего хочет этот долбанный индеец? — сварливо проворчал карлик. — Из-за чего весь этот сыр-бор?

— По-моему, он хочет нам что-то сказать, — предположил Бельтран Винуэса.

— Да тут сам черт не разберется! Гуанче! — позвал он. — Может, ты поймешь.

Сьенфуэгос нехотя кивнул, жестом велел всем замолчать и сделал вид, что пытается разобрать слова, которые раз за разом повторяет туземец, лихорадочно размахивая руками.

Наконец, он повернулся, явно озадаченный:

— Он говорит, что, если мы отпустим детей и уйдем из деревни, он вернет нам золото.

Четверо ошеломленных негодяев застыли, как вкопанные.

— Золото? — воскликнул ошарашенный Голиаф. — Какое еще золото?

— Наше золото. О нем он и говорит.

— Не может быть! — еле выговорил Бабник.

— Во всяком случае, я так понял.

— Придурок!

Однако карлик тут же подбежал к тяжелому сундуку, встал перед ним на колени и не теряя времени стащил с шеи ключ, открыл крышку и яростно завопил:

— Сукин сын!

Старый сундук оказался совершенно пустым, лишь на дне его красовалась круглая дыра, через которую, несомненно, и вытек драгоценный золотой песок.