Эта жара — густая и влажная, прилипающая к груди, как губка с кипящей водой, мешала дышать полной грудью и вынуждала потеть и ругаться даже сборщиков маслин из Хаэна, с детства привыкших работать на палящем солнце. Вскоре она превратилась в главного врага вновь прибывших, поразившихся, как при такой чудовищной температуре, да еще рядом с морем, когда от высокого кровяного давления ноги просто подкашивались, многие не могли сделать и половину той работы, к которой привыкли дома.
И первым великим открытием, помогавшим успешно бороться с необоримой вялостью, что охватывала их в послеполуденные часы, оказался гамак — прохладный, удобный, гениальный индейский гамак, сплетенный из прочных хлопковых веревок, подвешенный меж двух стволов деревьев в тени их крон, продуваемый ветром и недоступный для покрывающей землю влаги, превративший, как по волшебству, самые тяжкие дневные часы в поистине райское наслаждение.
По всей видимости, долгие сиесты под кронами сейб, когда люди дремали под стоголосый хор птиц, мерно покачиваясь в гамаках, спасли больше жизней, чем все европейские снадобья; но, с другой стороны, этот местный обычай, который испанцы переняли с таким энтузиазмом, повлек за собой куда больше несчастий, чем все войны, ожидающие их в будущем.
Как мягкий пляж, без сопротивления принимающий волну, но в конце концов мягко отвергающий ее, оставляя часть воды себе и позволяя волне утащить миллионы песчинок, так и Новый Свет одновременно позволил чужакам вторгнуться в себя, но и сам вторгся в них, создав изощренную и особую форму сосуществования, всего в течение жизни одного поколения сотворив такой сплав, что мало кто мог бы объяснить, где заканчивается одна культура и начинается другая.
Помимо языка, веры, законов и обычаев, Испания подарила Новому Свету лошадей, коров, овец, кур, уток, свиней, голубей, ослов, пшеницу, рис, горох, апельсины, виноград, рожь, сахарный тростник и бобы, получив взамен кукурузу, арахис, помидоры, табак, клубнику, хинин, какао, а позднее — коку и картофель. Но прежде всего, испанцы привезли из-за океана жестокий и бескомпромиссный индивидуализм, ставший главной ударной силой при столкновении с мирными туземными племенами, привыкшими к общинному укладу.
Потому что во время второй экспедиции адмирала стало ясно, что покорение новых земель не будет считаться миссией государства, когда короли возьмут всю инициативу на себя и воспользуются всей властью государственной машины, чтобы править столь аппетитными владениями. Нет, в большинстве случаев короли возложили эти функции на многочисленных свидетелей (и часто строгих судей), на частную предприимчивость своих смелых и отчаянных подданных.
Больше столетия Корона просто шла в кильватере первооткрывателей и энкомендеро , рискующих жизнью и собственностью в деле расширения империи, а взамен на невмешательство государства обычно получающих большую часть добычи, при этом они умудрялись в трудные времена почти всегда уходить от ответственности.
Подобно тому, как Рим завоевывал Средиземноморье, посылая для захвата целые легионы и всегда оставляя на завоеванных территориях своих наместников, судей и сборщиков налогов для установления нового закона и порядка, так и Испания века спустя сумела завоевать Новый Свет, едва шевельнув пальцем.
Заняв выжидательную и недоверчивую позицию, испанские короли выбрали легкий путь покорения и завоевания земель, предоставив это тем, кто желал отправиться навстречу опасным приключениям, хотя и оставили за собой право наказывать тех, кто не вел себя по правилам, выработанным в тысячах лиг от места событий.
Естественным результатом этого стала неразбериха, проявившаяся с первой же минуты существования злополучного города, возведенного без какой-бы то ни было логики моряком, желающим лишь побыстрее сбросить со своих плеч ответственность за людей и животных и возобновить лихорадочные поиски желанного двора Великого хана.
— Люди болеют и чахнут, — заявил однажды вечером Луис де Торрес, закурив одну из своих любимых сигар у дверей дома доньи Марианы Монтенегро. — Мало кто может привыкнуть к здешней пище, и как только мы съедим все запасы и весь привезенный с собой скот, у нас не останется ни настоящего, ни будущего.
— Я никому не позволю съесть моих животных, пока не настанет срок, — твердо заявила немка. — А мои семена предназначены только для посева. Я сделаю все, что в моих силах, но у меня будет своя ферма.
— Не все могут похвастаться такой силой духа, потому что далеко не у всех есть Сьенфуэгос, которого они могли бы ждать, — заметил Луис — Большинство прибыли сюда, одержимые одной лишь мыслью: собрать растущее на деревьях золото и вернуться домой, разбогатев раз и навсегда.
— Они откажутся от этой идеи.
— И когда же, позвольте спросить? Когда их опустят в могилу? Колумб, по слухам, собирается продолжить путь на запад, оставив здесь губернатором своего брата Диего. Вы представляете в роли губернатора этого несчастного, не мечтающего ни о чем другом, кроме как стать епископом? Мы кончим так же, как форт Рождества, можете мне поверить.
— Не будьте таким пессимистом.
— Пессимистом? — удивился Луис. — Я всего лишь стараюсь быть честным с самим собой и могу сказать, что прежнее место было в тысячу раз лучше. Там, по крайней мере, были опытные люди, умевшие справляться с трудностями. А в Изабелле, если не считать Алонсо де Охеды и его буянов — нищих кабальеро, не имеющих ничего, кроме шпор да потертого плаща, — один лишь сброд, отъявленные негодяи, считающие себя обманутыми. Уже сейчас они требуют возвращения.